Ирония в творчестве В. Ерофеева. Жанровые признаки детской народной несказочной прозы в рассказах Л. С. Петрушевской

Глава 2. Ирония в творчестве В. Войновича
2.1 Особенности творчества писателя
Вершиной художественного открытия, сделанного В. Войновичем достаточно рано, стал его роман «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», состоящий из двух книг, первая из которых была закончена в конце 1960-х годов и долго ходила в самиздате, пока обе книги не вышли на Западе, в результате чего (а также в связи с правозащитными и антицензурными выступлениями писателя) жизнь Войновича в СССР становится невозможной, и он вынужденно, вместе с семьёй, выезжает в ФРГ, а вскоре, в 1981-м году, брежневским указом его лишают советского гражданства. Первая публикация «Чонкина» на родине состоялась в 1989 году в журнале «Юность» и имела колоссальный читательский резонанс - параллельно открытому письму разгневанных советских генералов, усмотревших в романе клеветнические и кощунственные измышления, а также «осмеяние и глумление» над Красной Армией. Войнович долгое время не оставлял мысли написать продолжение «Чонкина», в 1994-м году он в журнале «Русское богатство» даже напечатал новые главы романа, написанные в 1980-х г. и не вошедшие в основной повествовательный корпус. В начале 1990-х гг. писатель сказал: «Если бы я оставался в Союзе, то (у меня был такой план) я довёл бы Чонкина до 1956 года».

Ситуации, в которых оказываются персонажи повести «Время ночь» (так же, как и других рассказов и повестей Петрушевской), да и сами ее герои воспринимаются как на редкость жизнеподобные, предельно реалистичные и тотчас узнаваемые. В каждой отдельной ситуации писательница беспредельно точна, ее письмо безмерно детализировано, «ее зрение стереоскопично», она «едва ли не стенографична в отношении к звукам реальной жизни». Конкретные сцены и эпизоды, воспроизведенные автором, не вызывают сомнения в их житейско-бытовой достоверности и подлинности (Славникова: 27).

Между тем возникает вопрос: в чем причина той сгущенности, «неразжиженности» ужасов и несчастий, которые происходят с персонажами; каков смысл нагнетания трагедийности конфликтов и неразрешимости проблем, которые встают перед ее героями; где истоки того зла и той ненависти, что рассеяны в героях Петрушевской?
По словам Вик. Ерофеева, «Людмила Петрушевская, находясь на стыке двух литературных поколений, «разрывается» между уверенностью шестидесятников, что пороки социально мотивированы, и между безнадежностью «другой литературы», когда источник зла обнаруживается в самой природе человеческой» (Абросимова: 5). Однако ни проза, ни драматургия Петрушевской не дают основания считать, что автор занимается поисками истоков и первопричин зла, подобно классикам русской литературы – Н.Гоголю, Ф.Достоевскому, Ф.Сологубу, на чьи традиции в прозе Петрушевской указывает критика. В русле литературы постмодерна Петрушевская принципиально выступает в роли бесстрастного свидетеля, детально-точного бытописателя, соблюдает позицию невмешательства, ибо иная позиция в философии постмодерна объективно немотивированна, лишена смысла и обречена на неудачу (Абросимова: 5).
«Позиции автора» недостаточно, чтобы понять особенности творчества Петрушевской, ибо объективированная точка зрения автора носит мнимый характер. Средоточие ужасов, трагедий, несчастий, болезней, предательств, мерзостей, нелюбви на страницах произведений Петрушевской едва ли не равновелико их суммарному объему в литературе предшествующего десятилетия. Она утрированно сосредоточивает в отдельном персонаже возможные пороки и несовершенства, изображает жизнь героев в моменты исключительно неблагополучные и неблаговидные. Кажется, правильнее было бы сказать, что Петрушевская не «разрывается», а нагнетает и концентрирует в своих героях и ситуациях как зло, социально детерминированное, так и зло, мотивированное несовершенством человеческой природы (Желобцова: 31).
И в данном случае на первый план выступает еще одно важное качество прозы Петрушевской (как и литературы постмодерна в целом) – условно-игровое начало. Игра в творчестве Петрушевской не носит характера релаксанта, но служит намеренной драматизации событий и сознательному наращиванию напряжения художественного повествования (Ефимова: 11).
Игра (в самом широком смысле) опосредует все уровни художественного текста у Петрушевской: от позиции автора, его отношения к материалу, условий построения характера до стилистики повествования. А.Барзах говорит о возникновении в прозе Петрушевской иллюзии «всезнающего автора, находящегося вне поля действия и всласть ерничающего и по поводу героев, и над собой, и, заодно, над самим фактом литературности» (Барзах: 3). Петрушевская «играет» в литературу и «играет» в литературе. По существу, утверждение о пронизывающем игровом начале в творчестве Петрушевской сродни тому, что М.Липовецкий означил как «литературность» ее прозы (Липовецкий: 14).
Критикой давно замечен тот факт, что проза Петрушевской не психологична, «внепсихологична, антипсихологична» (Барзах: 3) и что психологическая основа характера в ее произведениях отсутствует. Е.Щеглова пишет: «Она не создает характеров. Их просто не существует в ее художественном мире» (Щеглова: 44). Анализируя особенности построения образа у Петрушевской, М.Липовецкий обозначил их как «архетипы», некие знаки, формулы, имеющие внешние признаки, но не имеющие мотивации, не предполагающие развития и самоисчерпывающиеся внутри отдельного текста (Липовецкий: 16). Е.Щеглова назвала это «конспектом образа» (Щеглова: 45).
Возвращаясь к повести «Время ночь», можно обратить внимание на то, что, действительно, ни один персонаж в ней не имеет «предыстории». Критик Е.Щеглова задается множеством вопросов по этому поводу: «Какая трагедия стоит за поведением Алены – любовь ли к бросившему ее в дальнейшем человеку, которого женили на ней насильно, под давлением угроз, или что-то иное? Что за человек был тот вовсе не ведомый нам ее муж Саша <...> На какой почве <...> взросла могучая, испепеляющая ненависть Алены к матери, – обиды ли за ее мужа, которого она, может быть, в отличие от матери, любила (или нет?), или опять же чего-то иного? Что привязало ее к злосчастному «замдиректора», от которого у нее дочь, – смертельная ли обида на неудавшуюся жизнь, попытка ли обрести рядом живую душу – или что-то иное? И что за человек несчастный спивающийся ее брат Андрей? <...> И Анна Андриановна – «поэтесса». Поэтесса ли? В повести и следа нет не то что от ее стихов – от ее внутреннего мира. А ведь она меж тем говорит в повести, что и жить не могла без сочинения стихов. Так каких стихов-то? Или она, как в пылу ссоры крикнула ей Алена, и впрямь графоманша?». И сама критик резюмирует: «Но для того, чтобы <...> понять, повесть попросту не