Скафандр и бабочка

Воскресенье
В окно я вижу кирпичные фасады охрового оттенка, которые
постепенно светлеют при первых лучах солнца. Стены немного розовеют, в

---

точности как греческая грамматика Рата — память четвертого класса. Я
вовсе не был блестящим эллинистом, но мне нравился этот теплый,
глубокий оттенок, который и по сей день открывает мне прилежный
школьный мир, где соседствуют пес Алкивиада и герои Фермопил.
Торговцы красками называют его «античный розовый». Ничего общего с
розовым госпитальным лейкопластырем. Еще меньше — с сиреневым,
которым выкрашены плинтусы и дверные проемы в моей палате. Похоже
на упаковку скверных духов.
Сегодня воскресенье. Ужасное воскресенье, когда ни одно событие не
нарушит вялое течение часов, если, к несчастью, не объявится никто из
посетителей. Не придут ни кинезитерапевт, ни логопед, ни психиатр.
Пустыня с единственным оазисом — умывание и приведение меня в
порядок, но быстрее, чем обычно. В такие дни последствия субботних
вечерних возлияний в сочетании с ностальгией по семейным пикникам,
стрельбе по летящим тарелкам и рыбной ловле на креветок, то есть
развлечениям, которых лишает дежурство, погружает медицинских
работников в состояние механического отупения, и процедура умывания
напоминает скорее сдирание кожи, нежели сеанс талассотерапии. Тройной
дозы лучшей туалетной воды не хватает, чтобы скрыть правду: от нас
воняет.
Воскресенье. Если просишь включить телевизор, главное — не дать
маху. Это стратегия высшего класса. Ведь может пройти три-четыре часа,
прежде чем снова появится добрая душа, которая сможет переключить
канал, и порой бывает лучше отказаться от какой-нибудь интересной
передачи, если за ней идет некий слезливый сериал, пошлая игра или
шумное шоу. Громкие аплодисменты оглушают меня. Я предпочитаю покой
документальных фильмов об искусстве, истории или о животных. Я
смотрю их без сопровождающих комментариев, как смотрят на горящие
дрова.
Воскресенье. Колокол торжественно отбивает часы. На стене
маленький календарь органов государственного попечительства, листки
которого отрывают изо дня в день, уже показывает август. Что за парадокс,
почему время, такое неподвижное здесь, там бешено несется вперед? В
моем сузившемся мире часы тянутся, а месяцы пролетают молниеносно. Я
опомнится не успел, как очутился в августе. Друзей, женщин, детей
разметал ветер каникул. Мысленно я проникаю туда, где они обосновались
на летний отдых, и тем хуже, если от этого у меня немного щемит сердце. В
Бретань на дешевых велосипедах прибывает целая вереница ребятишек. У
всех на лицах сияют улыбки. Некоторые из них давно уже достигли

---

возраста 
взрослых 
забот, 
но 
на 
этих 
дорогах, 
окаймленных
рододендронами, каждый может вновь обрести утраченную наивность.
Нынче, во второй половине дня, они отправятся на лодке вокруг острова.
Маленький мотор будет бороться с течениями. Кто-то уляжется на носу,
закрыв глаза и опустив руку в холодную воду, отдав ее на волю волн. На
Юге приходится прятаться в глубине домов, придавленных солнцем.
Заполняются блокноты для зарисовок. Котенок со сломанной лапой ищет
тенистые уголки в саду кюре, а дальше, в Камарге, стадо бычков
пересекает стоячие воды болота, над которым уже веет запахом анисового
ликера. Всюду торопливо готовятся к великому семейному торжеству,
которое заранее заставляет зевать от усталости всех мам, но для меня
обретает значение позабытого фантастического ритуала — обеда.
Воскресенье. Я разглядываю тома, которые скапливаются на
подоконнике, образуя маленькую библиотеку, довольно, впрочем,
бесполезную, так как сегодня никто не придет почитать мне их. Сенека,
Золя, Шатобриан, Валери, Ларбо — все тут, на расстоянии какого-нибудь
метра от меня, но убийственно недосягаемые. Муха, вся черная, садится
мне на нос. Я кручу головой, чтобы прогнать ее. Она упорствует. Поединки
греко-римской борьбы, которые мы видели на Олимпийских играх, были не
столь свирепыми. Сегодня воскресенье.